Уникальный социальный проект — под угрозой закрытия
У старых знакомых “Солидарности” опять проблемы: дом трудолюбия “Ной”, о котором мы пишем уже многие годы, снова испытывает серьезные трудности. Сообщество из пятисот бездомных людей, которые объединились в трудовой коллектив для того, чтобы заботиться о каждом и обо всех одновременно, может распасться грядущей зимой под давлением внешних и внутренних обстоятельств. Под угрозой находятся жизни как минимум 115 человек, включая 20 детей. “Солидарность” предлагает вашему вниманию репортаж о тех, кому нужно помочь прямо сейчас.
СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ
Деятельность дома трудолюбия “Ной” “Солидарность” освещает уже несколько лет. Наши постоянные читатели могут помнить, что организация представляет собой сеть арендуемых жилых помещений, которые населены бездомными людьми. Эти люди работают где придется, но в основном на стройках, и отдают половину зарплаты в общий котел. Кубышка идет на аренду жилья и еду, остаток — на личные нужды. Подобных организаций в России много, но таких, как “Ной”, мы пока не встречали.
Дело в том, что “Ной”, основанный простым инструктором по вождению Емельяном Сосинским, преследует особую цель: не коммерческую прибыль, а социальную адаптацию бездомных. Так, сам Емельян сумел помочь в восстановлении утерянных паспортов десяткам людей. Но в целом здесь все держится здесь на солидарности, взаимопомощи и — строгих правилах. Нельзя пить, нельзя ругаться между собой, даже внебрачный секс в домах “Ноя” запрещен: Сосинский, создавая организацию, вдохновлялся примером православного святого Иоанна Кронштадтского, и религиозная составляющая занимает важное место в жизни “участников проекта”. (Оговоримся, не стоит путать “Ной” с сектой хотя бы потому, что здесь вам могут встретиться люди, исповедующие разные религии.)
За нарушения дисциплины могут ограничить количество выходных, денег, сигарет; самое суровое наказание — изгнание из общины. Не выдерживают и вновь оказываются на улице многие, но человек есть человек, а правила общежития есть правила. Зато у людей есть крыша над головой, работа и поддержка благотворителей (в том числе церкви).
Проблем у “Ноя” лет за десять его функционирования было порядком. В основном они были связаны с претензиями МВД, ФМС и “цивильных” соседей по дачным поселкам, где снимались дома: страх соседства с бомжами можно понять. Но в том-то и смысл проекта, чтобы вернуть маргиналов к цивилизованному образу жизни. Однако в этот раз проблемы “Ноя” оказались больше внутренними, чем внешними.
НЕ ХВАТАЕТ РУК
Дело в том, что социальная составляющая проекта три года назад, можно сказать, вышла на первый план. И сейчас в структуру “Ноя” входят четыре дома, которые здесь так и называют: социальные. В них живут бездомные старики, которые не могут работать, инвалиды, включая тяжелых и колясочников, и женщины с детьми. Всего их в этих домах сейчас 230 человек. Еще сотня обитает в “рабочих” домах и по мере сил помогает по хозяйству тем, кто зарабатывает для всех на жизнь.
— Дома у нас делятся на рабочие и социальные. Социальные — это где только дети, старики, женщины и инвалиды. Этот дом мы сняли в июле 2014 года, иногда зимой доходило до 150 человек, — рассказывает Емельян.
— Все более-менее развивалось до тех пор, пока мы не посчитали нашу бухгалтерию за июль. По плану мы должны были не только все это содержать, но и каждый месяц откладывать определенную сумму в стабилизационный фонд — на зиму. Потому что зимой работы нет, у нас зима — это всегда минус шесть миллионов. А по итогам оказалось, что из этого фонда мы, наоборот, деньги забрали. Стали разбираться, в чем причина. Оказалось, что у нас на 40% упало число рабочего состава, — рассказывает Емельян.
Причина этого, считает последователь Иоанна Кронштадтского, очень проста. Есть огромное количество организаций, которые берут к себе примерно на таких же условиях бездомных: те работают и отдают часть зарплаты. Но там это просто бизнес, и деньги идут в карман “хозяину”, никаких стариков и инвалидов они не содержат. И так как там главное, чтобы люди приносили деньги, во многих из таких домов разрешается пить или даже колоться — все равно. До тех пор, пока состояние опьянения не мешает бездомному работать. Как только мешает — его выкидывают. “И поскольку большинство бездомных, конечно, выпить не против…” — заключает Емельян.
— У нас с этим все очень строго, — говорит он. — Мы накладываем штрафные санкции, он собирает вещи и уходит. И 40% рабочего состава мы таким образом потеряли, стало не на что содержать примерно половину стариков, инвалидов, женщин и детей.
Выше мы уже говорили о том, что “социальных” обитателей в “Ное” примерно 330 человек. Но работоспособных граждан — сейчас менее трехсот… А питаться, одеваться и платить за аренду и коммунальные услуги нужно всем. И если первые две задачи решить проще (многие помогают и едой, и одеждой), то с последними гораздо сложнее.
— Когда мы поняли, что сами это не вытягиваем, мы обратились в приюты, государственные учреждения с вопросом, куда мы можем этих людей девать. Потому что зимой это будет просто убийство, они реально пойдут на улицу умирать, — Емельян рассказывает о возможных выходах из ситуации на случай, если дом под Ивантеевкой придется все-таки закрыть. — Выяснилось, что женщину с ребенком можно пристроить. Но — если она врет про себя, что она не алкоголик или наркозависима, не болеет никакими болезнями. А таких на улице на самом деле, конечно, нет. Если она про себя все правильно напридумывает, то они ее на какое-то время возьмут. До тех пор, пока не узнают про нее правду.
Гораздо хуже, говорит Емельян, дела обстоят со стариками: удалось найти места, куда можно пристроить всего только десять человек. И это при условии, что они сами ходят и могут сами за собой ухаживать. С тяжелыми инвалидами “все совсем плохо, их не берет никто и никуда”. По выражению Сосинского, альтернативой для многих будет только “выкладывать их на улицу и ждать, когда они умрут”.
Аренда всего хозяйства под Ивантеевкой стоит 150 тысяч рублей в месяц, коммунальные платежи зимой доходят до 120 тысяч, плюс на содержание каждого человека в месяц — еще семь. Все 230 жильцов социальных домов обходятся примерно в полтора миллиона рублей ежемесячно. Вся организация содержалась за счет работоспособных бездомных, и порядка 20% бюджета — это пожертвования. После того как “Ной” стал звонить в колокола СМИ, пожертвования выросли, и до конца сентября старики, инвалиды и бездомные мамы с детьми смогут остаться на месте. Однако тем ближе критический момент отодвигается к зиме…
— Если людей выгонять к зиме, то это то же самое, что их сразу закапывать, — говорит Емельян. — Обращаемся куда можем, сейчас нам нужно увеличить количество пожертвований на 800 тысяч рублей в месяц… Сейчас это 400 тысяч, то есть нам нужно больше в три раза. Сейчас лето, и работы много, но основная проблема в том, что некому работать. То есть бездомные разошлись по тем организациям, где им удобней находиться, потому что там меньшие требования к трезвому образу жизни. Скорее всего, они попытаются вернуться к нам зимой, когда прибыли нет. Но мы их брать не будем. Всегда брали, а теперь не будем — потому что содержать все это будет очень непросто. И этой зимой, я полагаю, людей на улицах будет намного больше.
СУДЬБЫ
— Игорь! — окликает Емельян человека, сидящего неподалеку в импровизированной беседке, рядом с крольчатником. — Ты не мог бы походить с корреспондентами, показать им тут, что захотят?
Игорь, мужчина лет пятидесяти на вид, встает со скамейки: “Да, конечно”. Встает — на костыли. Растерявшись, упускаю момент спросить у Емельяна: “Как же так… Неудобно…” Но Игорь, уравновешенный внутренне безо всяких костылей человек, уже приближается к нам как будто на своих двоих. Кажется, по земле его несут (простите за пафос) не костыли, а внутреннее достоинство. Звучит коряво, потому что это у нас, таких “цивильных”, неловкость от деликатности темы. А обитатели “Ноя” — сами в теме. Того, например, почему они оказались здесь и чего им ждать от жизни (для многих — от Бога) и от себя самих дальше.
Все подсобное хозяйство “Ноя” под Ивантеевкой призвано экономить на содержании общины, хотя само по себе требует немалых вложений. Часто, правда, стартовых: к примеру, кроликов здесь было изначально меньше, чем теперь (хотя своей отдельной Австралии и не случилось). Одна из основных статей экономии — сжиженный газ: на территории расположены два больших резервуара, но само топливо дорогое, и здесь предпочитают готовить по возможности на дровах. Их штабеля пристроились возле походной кухни, которую “Ною” подарили благотворители. Кухня, правда, не сильно справляется — по своим технологическим параметрам она не рассчитана на круглосуточное использование. А более ста человек нужно кормить три раза в день. Но работа в “безработной” части “Ноя” все-таки поставлена так, что импровизированная ферма позволяет помогать с едой и тем, кто живет в “рабочих” домах.
Мы заходим с бездомным (так и хочется сказать — бывшим) Игорем на кухню. То есть в помещение на первом этаже коттеджа рядом с полевой кухней. Отстраивавший здесь все под себя хозяин фазенды вряд ли нашел бы существенную разницу между тем, что он заказывал, и тем, что теперь сдает “Ною”. Разве что на территории наверняка стало чище (те, кто не может заниматься более серьезной работой по хозяйству, постоянно метут все полтора гектара). И вольеры для животных были построены нынешними обитателями дома.
Прибегая к этому многословию (извините), мы пытаемся преодолеть неловкий момент, который связан с отношением к бездомным в нашем обществе. Все ведь привыкли, и в Москве, и везде, что бомж — он и есть бомж, обфекаленный, много пьющий, воняющий деклассированный элемент. Увы, очень часто так оно и есть. Но мы разучились, кажется, видеть в любом человеке собственно человека. Мы — существа социальные, и если поместить любого в благоприятные социальные условия, то и развиваться он сможет соответственно. Что уж говорить об условиях антисоциальных… Тут невольно задумаешься о философском конфликте бытия и сознания. Который, впрочем, конкретно в нашей стране, кажется, разрешен в пользу первого.
— У меня перелом шейки бедра, — объясняет Игорь по пути. — Нужны деньги на операцию — само по себе не зарастает. Тысяч четыреста надо. А так вот — пока привык, бегаю на костылях.
С 1995 по 1997 год Игорь работал в Белгороде учителем физкультуры. Потом перебрался в Москву, занимался ремонтными работами, жил на съемной квартире с женой и дочкой. По неким внутренним семейным причинам разошелся с женой и ушел на съемную квартиру. И работа была, и зарплата, но излишки вскоре стали тратиться на алкоголь.
— Пил, гулял. Потом работу потерял и ногу сломал, — рассказывает он. — И вообще, ни туда ни сюда: с поломанной ногой остался на улице. Жил во дворе, а там в доме была женщина, которая в один храм с Емельяном ходит. Говорит: “Пойдешь к Емельяну?” Я говорю: “Пойду, конечно”. Полгода я на улице жил — кому я там нужен… Здесь я бросил и пить, и курить. Нашел смирение, скажем так. Многое здесь передумал, пересмотрел… Ссоры случаются, но ругань запрещена. Вот оба мы с тобой в сложной ситуации, ни у тебя ничего нет, ни у меня. Нас с тобой сюда приняли — что нам с тобой делить? Нечего.
Тем не менее, говорит Игорь, текущие финансовые сложности организации грозят некоторым местным обитателям не только смертью под забором, но и возвращением к полукриминальной жизни (не будем оценивать, что хуже). Самому ему, говорит он, идти будет некуда — просто на улицу.
— Вот выгонят меня — воровать я не могу, попрошайничать тоже. Меня как бы не так воспитывали, чтобы воровать. Воспитывался я нормально, правильно, при Советском Союзе, — говорит Игорь, спускаясь на костылях с третьего этажа по крутой лестнице…
Ирина, которая лущит кукурузу на корм курам около кухни, живет в доме “Ноя” под Ивантеевкой со своей маленькой семьей. То есть с дочкой, которая на момент нашего визита (17 августа) буквально только-только родила и скоро вернется с младенцем. Зиму могут не пережить все трое. (В скобках отметим, что роддом, где находится дочь Ирины, государственный, а значит, как минимум здесь государство не выступает бесчувственной, бумажной машиной.)
— Как мы оказались на улице, это длинная история, — говорит Ирина (немногие из бездомных в принципе склонны делиться личным со СМИ). — Попала я в тяжелую ситуацию. И родители нас кинули, пропили, прогуляли дом. Племянница есть, но живет в Краснодаре, и у них там своя жизнь. Если можете, помогите, чем сможете. Если настанет ситуация критическая, идти будет просто некуда. Я вышла за ворота — и всё. Куда — на вокзал в очередной раз? До первого мента, который “примет” и отберет ребенка?
— Ну, мы будем писать…
ИЗ ИСКУССТВА ЛЮБИТЬ
Другой насельник, как часто говорит Емельян — от слова “населять” — про своих подопечных, увидел в названии нашей газеты отсылку к польской “Солидарности”:
— У Леха Валенсы вы не перехватили название? — спрашивает Михаил, мужчина на вид лет шестидесяти, напоминает возрастом и длинными волосами советского актера Ленькова.
Сам Михаил тоже представитель творческой профессии: он изограф — иконописец. Или, как говорит о себе сам, богомаз: “Это не ругательное слово, а исконное”. Короче говоря, его изрядно поколесило по стране, Михаил знаком со многими коллегами и православными служителями. По профессии и по сути — художник, да такой, каких — пусть и на наш дилетантский взгляд — еще поискать. На возвышении в одной из комнат, которое теперь служит то ли витриной, то ли верстаком, стоят деревянные пасхальные яйца идеальной формы. И подставки — тоже будто бы выточенные на станке (мальчики, которые делали на уроках труда подсвечники для своих мам к 8 Марта, поймут, о каких станках идет речь). Но нет: ни одного станка здесь нет: ножовка, наждачка, еще бог весть что — и перед вами яйцо идеальной формы. Тут же стоит ангел с крестом в миниатюре, выполненный тоже из дерева — красота в простоте. Хипстеры сказали бы — “хенд-мэйд”.
У Михаила, судя по его словам, “отжали” квартиру “черные риелторы”. Честно говоря, трудно понять его поведенческую мотивацию как человека бездомного, поскольку позиционирует он себя, безусловно, как человек искусства. И вряд ли в этом ошибается. Так или иначе, из обширной беседы с Михаилом можно сделать вывод, что творческая жизнь его изрядно помотала, и пребывание в “Ное” привлекает его тем, что заставляет смирить свои страсти. По крайней мере, алкогольные. Если дом под Ивантеевкой разгонят, скорее всего, он уйдет в монастырь, где правила еще жестче. Но, судим исходя из долгой беседы с ним, общественный, церковный и художественный критик будет на время потерян для общества. Мастер своего изографического и “поделковского” дела — не пропадет, но то мастер, а то — человек…
— Нету ни пилы, ни фуганка — нету ничего, — объясняет на крыльце дома Александр, работавший когда-то в администрации одного из “рабочих” домов. — Видите, — показывает в угол двора, — у них там Клондайк.
В углу действительно сложены доски, а прямо перед нами сидит на лавке молодой еще человек корейской внешности, готовящий деревянную доску к тому, чтобы стать православной иконой. Отвлекать его от работы показалось неуместным.
Мастером своего дела является и Галина (на вид ей за шестьдесят). Она, пока мы беседуем с Михаилом о судьбах всего сущего, тихо шьет окантовки для чехлов на табуреточки. В принципе, Галина может шить многое. И, бывает, своим трудом зарабатывает какие-то деньги для общины на ярмарках, благо их в последнее время проводится много. А так — те же трусы для мужчин для “внутреннего” потребления — всё экономия.
Не экономят здесь только, кажется, на детях. В первую очередь — на внимании: каждый взрослый в этом импровизированном городке и покачает на коленях, и подержит малыша, и последит за всеми, если сам не занят полезной работой. Дети здесь в основном лет трех — пяти, но, как говорят, есть и пара школьников. (Спасибо ивантеевским властям, они ходят в местную школу.) Есть на территории усадьбы бездомных и целый детский городок, с песочницей и препятствиями, здешние жители сделали сами. Как и почти всё, кроме стоявших здесь изначально капитальных строений…
Ну да ладно бы с ней, с песочницей. Скоро зима. А денег нет. И 20 детей могут в буквальном смысле пойти на мороз вместе со своими мамами. Или, если следовать логике Емельяна, сразу закапываться в мерзлую землю. Они еще не знают, что они бездомные, потому что дом-то у них пока что есть — и даже не дом, а целая ферма. И могут так и не узнать, что у них на самом деле нет дома. Но это знание (предположим как теплолюбивые животные) не стоит смерти в сугробе.
Источник: https://solidarnost.org/articles/Profsoyuz_bezdomnyh.html
